…и подходы к их исправлению.

Как об этом рассуждал журнал «Детский сад» в 1866 году

Мне приходилось воспитывать одного мальчика, которого дома очень баловали, оставляли без надзора и не приучали слушаться. Последнее обстоятельство очень затрудняло дело воспитания; я не наказываю строго подобных учеников, потому что не вижу в этом никакой пользы, между тем слова мои не имели на него никакого действия. Замечания мои на счёт его дурного поведения вызывали с его стороны ряд возражений, несправедливость которых я старался доказывать, завязывались длинные прения, а он всё делал своё; я увещевал, сердился, а он всё-таки не слушался. Наконец я убедился, что таким образом мальчик не исправится, что его забавляют длинные разговоры со мною, из которых он выносит убеждение, что он прав; я видел, что его забавляет моя горячность, что он не боится моего гнева и остаётся при своём, и что он чувствует моё бессилие над ним и свою власть надо мною. Я начал употреблять совершенно противоположные приёмы, имевшие, к моему величайшему удовольствию, прекрасный результат.

Не считаю лишним сообщить их воспитателям, потому что думаю, что многие из них находятся в подобном моему положению относительно своих воспитанников.

Три года – между 1866 и 1869 годами – под редакцией супругов Аделаиды и Якова Симоновичей издавался в Петербурге удивительный журнал «Детский сад». Удивителен он был уже тем, что в момент его создания детских садов в России было всего четыре! Причём один из них создали сами редакторы. Во вступительной статье они писали: «Цель журнала – способствовать улучшению семейного и общественного воспитания в настоящее время. Вследствие этого журнал указывает на вредные стороны обыкновенного рутинного воспитания и предлагает меры к их устранению». Публикуемая статья – одна из тех, в которых особенно характерно воплощалась программа журнала.

Хотя мой воспитанник не имел важных недостатков, но, бывши лишён даже надлежащего надзора, он приобрёл разные дурные привычки, которые нельзя было оставить в нём, потому что они были следствием ненормального развития и дурного воспитании. Так, например, он немилосердно гримасничал, кривлялся и кричал до такой степени, что слушающие не без основания опасались за участь их барабанной перепонки. Представляю несколько образчиков его и моего поведения для того, чтобы читатель убедился, до какой степени непроизводительно в воспитании рутинное обращение с детьми вообще и в особенности рутинное многословие воспитателей, к сожалению, так присущее им.

Сидим мы за обедом. Он есть суп. Вдруг он отодвигает свой стул на целый аршин от стола и с различными ужимками черпает суп из тарелки ложкой, препровождая её одной рукою в рот, и подставляя другою большой кусок хлеба.

— Что это ты делаешь? — спрашиваю я.

— Ем! — отвечает он лаконически.

— Разве так едят?

— Едят! Мужики в деревне так едят, я видел!

— Ты запачкаешь своё платье.

— Нет, у меня салфетка лежит на коленях.

— Перестань шалить, садись как следует.

— Да мне так ловко.

И он не переменяет своего положения. Я оставляю его в покое, потому что не хочу заводить серьёзной истории из-за пустяков. Между тем он очень доволен, что имел последнее слово, заставил меня замолчать и что я не могу заставить его слушаться. В другой раз он начинает кричать по-петушиному, собачьему, кошачьему. Прислуга хохочет.

— Перестань кричать, — говорю я.

— Видь мы теперь не учимся, — отвечает он.

— Да неприятно слушать.

— Что ж такое, что не приятно.

Крик и писк продолжается.

— Если не перестанешь шалить, я тебя посажу обедать в другую комнату.

— Мне там ещё веселее будет, — возражает он.

Я действительно сознаю, что ему весело будет видеть, как будут накрывать для него особенный стол, как ему будут подавать кушанья, вообще ему приятно будет видеть, какие хлопоты он доставляет взрослым. Я опять оставляю его в покое и этим компрометирую только себя.

Или он начинает есть с отвратительнейшими гримасами, возбуждающими общий хохот.

— Перестань гримасничать, — говорю я.

— Отчего же мне так не делать, если обезьяны делают.

— За то ты человек, а не обезьяна. Ты так привыкнешь гримасничать, что после не захочешь совсем, а станешь гримасничать.

— Не бойтесь, не привыкну. Ведь в театре я никогда не гримасничаю, потому что не хочу.

Или он раскладывает свои игрушки. Моя маленькая дочь подойдёт и начнёт их трогать. Он её отгоняет и дразнит. Я объясняю, что так поступать нехорошо, и что, если он не будет ей давать игрушки, она также не станет ему давать своих. «Да я и не нуждаюсь в них!» — отвечает гордо, между тем как сам очень их любит и убеждён, что мне невозможно уследить так за ним, чтоб он никогда их не брал.

Подобные поучительные беседы, в которых последнее слово оставалось за ним, повторялись очень часто. Но когда я убедился в их бесплодности, я попробовал совсем не обращать внимания на его проделки, имеющие значение для него потому только, что сердили меня и смешили других. Я уговорил прислугу не смеяться над его затеями, а сам оставался совершенно равнодушным.

Первая проба была следующая: за обедом, во время которого мой воспитанник любил больше всего делать свои представления, он, как обыкновенно, начинает вертеться на стуле, кривляться, гримасничать. К величайшему его удивлению, никто ему не делает ни одного замечания и никто не смеётся. Представление не удалось и актёр с некоторым стыдом прекращает его. После мимического представления следует горловое упражнение. Та же неудача. Шалуну не хочется напрягать свою гортань для собственного удовольствия и он утихает скоро. Но ему ужасно хочется посердить меня. После обеда он играет с игрушкою моей дочери и вдруг объявляет: «Я сломал игрушку!» Я догадался, в чём дело и молчу. Он повторяет: «Голову сломал!» «Ну что ж такое», — отвечаю я спокойно. «Как что ж такое. Ведь я должен заплатить?» — говорит он торжественным голосом и глазёнки его блестят от радости, что вот-вот я заведу обычную речь о том, что чужую вещь не следует портить и что он должен заплатить за неё; он скажет, что у него денег нет, я скажу, что заплатит тогда, когда у него будут: он скажет, что тогда он забудет, я скажу, что напомню и так далее.

Словом, он ожидал нравоучительную беседу и великолепный эффект, который произведут его слова: «Я вовсе не сломал, я вас надул». Но он ошибся. «Я не требую, чтоб ты заплатил», — сказал я ему. Тут уже он не знал, в свою очередь, что сказать и объявил уже совсем без эффекта, что он не сломал игрушки, а так пошутил. И тут вместо нравоучения я молчал, а он недоумевал.

Но всё-таки ему сильно хотелось рассердить меня. Он начал раскладывать свои игрушки с целью, чтоб завлечь ими мою дочь, отогнать её, довести до слёз и услышать бесплодные увещевания. Но я тотчас же отвлёк внимание девочки другими предметами, она не просила его игрушек и через несколько минут он их убрал.

Этим не кончилось. Я направился к двери, он загораживает мне дорогу и ожидает, что я скажу повелительным голосом: «Пусти!» Он не пустит, пока я его не оттолкну, причём ему удастся меня потолкать. Но я объясняю, что я вовсе не хочу идти в дверь и остаюсь в комнате. Он тотчас отходит от дверей. Далее я хожу по комнате, он старается задеть меня, я как будто не замечаю. Он перестаёт.

Я также уговорил всех домашних обращаться с ним тем же образом в моём отсутствии. По возвращении моём домой он мне объявляет, что он без меня очень кричал и шалил. Вместо того, что прежде я бы ему сказал: «А разве это хорошо», я сказал ему: «Что же, разве тебе запретили?» «Нет!» «Если угодно, можешь и теперь кричать». Но он счёл нужным не воспользоваться этим позволением. От домашних я узнал, что он действительно принялся неистово шуметь, но видя, что это никого не беспокоит, скоро перестал.

Таким образом я надеюсь совершенно поправить моего воспитанника. Разумеется, воспитатель должен знать, при каких детях и в каких случаях подобные меры могут быть употреблены, я говорю только, что при моём воспитаннике, мальчике не злом, но крайне избалованном и своевольном, они вполне достигли своей цели. Во всяком случае, какие бы меры воспитатель не употреблял для исправления своего воспитанника, он должен избегать многословия.

Я заметил, что самые красноречивые и трогательные тирады не трогают детей, а раздражительность и сердитость воспитателя (если дети не боятся его, то есть ненавидят) очень забавляет их.

В школах и в семействах, сколько мне известно, также прибегают к нравственным проповедям, укорам, увещаниям. Они оказываются очень редко действительными.

Иногда дитя слушает поток слов, совершенно не принимая последних к сведению, а иногда оно просто радо, что взрослый ничего не может ему сделать. Это месть с его стороны за все те неприятности, которые он должен переносить безропотно от взрослых.

Эта страсть детей злить взрослых замечается в них уже рано и мне кажется, что лучшим средством уничтожать её – не сердиться на шалости ребёнка тогда, когда последний хочет именно добиться ими гнева взрослого.

————

Яков Симонович

«Газета для родителей», №08/74 август 2011

Оцените, пожалуйста, статью:

Оценили: 0, рейтинг: